когда Елена покинула нас. — У нее что, голова болит, как покормить ребенка или где заработать копейку? На что она живет, ты ее спрашивал? Сейчас приехала и сидит на шее у матери — не стыдно? Девке не шестнадцать, давно, слава Богу, перевалило за двадцать, а все туда же!
Я тоже взорвался:
— Откуда тебе знать, на что она живет и кто ее кормит? Посмотри правде в глаза: мы, собственно, и сами, можно сказать, сидим на шее у своих стариков, да и сама квартира досталась нам от них.
— Но мы же не лежим на диване, работаем!
— Конечно, только толку от этой работы маловато.
Лидия вспыхнула и подозрительно посмотрела на меня (до сих пор передо мной стоит этот испепеляющий взгляд):
— А чего это ты стал так резко защищать эту алкоголичку? Она что, подруга твоя?
Мне стало неловко.
— Никакая не подруга… И я ее не защищаю.
— А кого? Что?
— Можно сказать — образ жизни.
— Чей? Этой прохиндейки? Она, значит, лучше. Она, значит…
Я не дал ей договорить.
— Я не считаю ее лучше и совсем не одобряю ее образ жизни, но в чем-то… может быть, по сути, по большому счету она права — мы с тобой не похожи на людей счастливых.
Лидия снова вспыхнула:
— Ты перешел на крупный счет: счастье — несчастье, хорошо — плохо… Тебе уже нехорошо со мной?
— Я этого не говорил.
— Но ты подумал так, я вижу! Да, я многого не могу тебе дать, и ребенка родить пока не в состоянии, но я с тобой, я не предавала тебя и никогда не предам!
— Ты это так категорически утверждаешь, — сказал я приглушенно и подумал о том, что в конце концов, наверное, не на этом строятся семейные отношения. Последнее Лидия, к счастью, не услыхала.
Я вернулся в гостиную, включил телевизор. На душе было скверно: я уже давно не препирался с Лидией, теперь даже нагрубил. Приезд Елены вызвал так много вопросов…
А однажды, когда я провожал Елену к двери, а Лидия задержалась на кухне, Елена обернулась ко мне и произнесла:
— Тебе не скучно с ней?
Я ничего не смог ответить, я старался никогда не думать об этом. Но Елена этим вопросом словно что-то всколыхнула в моей душе, словно опустила меня на землю, заставила по-иному взглянуть на свое существование, задуматься.
Я почувствовал, как больно сжалось мое сердце. Я снова, как прежде, внимал словам Елены. Неужели я так и не забыл ее, неужели, готов был простить ей всё, — ей, той самой, которую так сильно хотел возненавидеть?
«Лучше бы она не приезжала», — я готов был тогда повторять эту фразу каждый день. Теперь Лиды рядом со мной нет, а Елена снова врывается в мою жизнь — игра судьбы или ее злая ирония?
29
— Ну, проходи, — Елена пропустила меня в свою московскую съемную квартиру, — гостем будешь.
Я смущенно переступил порог. Судя по округлившемуся животу Елены, она была в положении.
— Привет, — растерянно вымолвил я.
Елена беременна… Почему Павловна ничего не сказала? Сама не знала?
Я поставил на пол две спортивные сумки.
— Раздевайся, ты как раз вовремя: мы садимся ужинать.
Елена тоже зашла к нам к ужину. Но ее будущий ребенок — он как упрек мне: в нашей семье с детьми все благополучно, у вас с Лидией ничего не получилось… Вот, Ты не дал мне потомства…
Из кухни вышел Гера, одноклассник брата Елены и ее теперешний гражданский муж, длинный, худой, немного заросший после трудового дня, улыбнулся. Мы обменялись рукопожатиями. Значит, это его ребенок…
Я скинул верхнюю одежду.
— Одна из сумок ваша — Павловна передала вам гостинцев.
— Спасибо. Как добрался? — поинтересовалась Елена.
— Нормально, — ответил я, но не признался, что все поезда мне давно порядком надоели. Таможенники, пограничники, менты, цыгане, аферисты и мошенники разных мастей — всем чего-то от меня в поездах и на вокзалах надо было. Я уже забыл, когда в последнее время ездил в поезде без приключений. Не обошлось и в этот раз. Едва я отъехал от своей станции, буквально через десять минут — я не успел еще постель получить, — ко мне в плацкартное купе (а я был один) ввалились два мента: худощавый, похожий на башкира, и — постарше — круглолицый. Видно было сразу: ушлые сержантики, нюхом чувствующие текущую в их руки добычу. С ходу они пристали ко мне: проверка документов, куда следуете, что везете…
При слове «Москва» глаза обоих загорелись еще ярче (прямо, оборотни какие-то), а при виде баклажки с самогоном, обнаруженной в одной из моих сумок, которую Елена попросила Павловну передать через меня для друзей-товарищей, языки сержантиков, казалось, совсем выпали изо ртов.
— Заводскую, закупоренную продукцию провозить — пожалуйста, а вот домашнюю — это уже статья и конфискация, — худощавый сержантик вытянул полторашку самогона из моей сумки.
Меня аж затрясло:
— Да что вы, землячки, бляха муха, творите? Как будто с дуба свалились, как будто не на Донбассе выросли! Мне ли вам объяснять, что значит сало и настоящая горилка для земляка, вынужденного хлебать паленую водку в Москве? Да меня друганы со свету сживут, если я, едучи из дома, не привезу им ни поллитра свойской. Что хотите со мной делайте, хоть вяжите, хоть режьте, но самогонку отдать вам я не могу. Отпейте половину, отлейте, но оставьте мне хоть граммулю, — я землякам пообещал, обещание сдержать должен. Разве вы сами не уважили бы земляка?
Я крепко сжал рукой баклажку, которую держал худощавый, и с вызовом посмотрел ему в глаза. Неизвестно что отвело от меня напасть, но сержантики неожиданно поостыли, тот, что постарше, круглолицый, небрежно махнул рукой и кинул худощавому:
— Ладно, Рустамчик, отдай земляку его добро. Наши с тобой братья тоже где-то маются на чужбине.
Худощавый (было видно) не без сожаления выпустил полторашку с самогонкой из рук, и сержантики
